Skip to content Skip to sidebar Skip to footer
Возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нем все любящие его! (Ис. 66,10)
Московский патриархат
Русская духовная миссия
в Иерусалиме

Воспоминания игумении Георгии (Щукиной)

Каждый раз, когда где-нибудь в России или заграницей встречаешься с людьми, побывавшими во Святой Земле, обязательно всплывает вопрос: «Видели матушку Георгию?» Не надо объяснять, что это – о Горненской игумении. И эта встреча с ней является своего рода визитной карточкой «посвященных» – с радостью затеваются рассказы о том, какая она милая, добрая, хлебосольная, смиренная, веселая, грустная, духовная, деятельная, таинственная, любимица Патриарха Алексия, и прочая, прочая…

Простота, послушание и терпение матушки Георгии – это основа ее мироощущения и отношения к людям. Она с юности жила в Церкви, с мыслью о Боге, и благое иго послушания Христовым заповедям сделалось ее смыслом и радостью всей ее жизни. Перед таким человеком невольно весь собираешься и уже лишнего себе не позволишь. Игуменья Георгия и в сестрах ценит именно чистоту, потому что была воспитана в ней. У нее ровное отношение ко всем, и это тоже от чистоты, от того забытого духа…

Матушка вспоминала, что «раньше монашечки были какие-то «мягонькие», ласковые: «И правда, когда мы пришли в Пюхтицу, все эти старые монашечки обращались к нам: «Девочка, доченька, Леночка, Танечка…», и все так вот, окружали человека любовью, хранили его во всем». В них была вот эта мягкость, настоящая человечность. То «старорежимное» воспитание уже отошло…

Однако помимо воспитания такой ее сделал огромный опыт монашеской жизни и то, что она общалась со многими великими людьми нашего времени, среди них и те, кто уже прославлен в лике святых.

Мне посчастливилось беседовать с игуменьей Георгией в течение нескольких часов. Вероятно, многие хотели бы оказаться на моем месте. Обдумывая, как написать о ней, я поняла – не надо описывать ее жизнь, надо просто дать слово ей самой. И это тихое, кроткое слово для любящих ее станет личной беседой с дорогой матушкой Георгией…

Ленинградская блокада


Родилась я 14 ноября 1931 года в Ленинграде. При крещении назвали меня Валентиной, что значит «сильная». И эта сила пригодилась мне с самых молодых лет. Мое детство прошло до войны, помню я его мало. Но страшное, голодное время блокады запомнила очень хорошо. Когда в городе наступил голод, сначала съедали все запасы, а потом сварили в пищу все, что только было сделано из кожи – подметки, пояса, сумки. Голод заставлял людей делать страшные вещи… Однажды к нам в гости пришла мамина подружка. На комоде лежали наши продуктовые карточки, и она взяла их. Осталась только одна детская карточка – это 125 граммов хлеба на всю семью. После этого папа скончался от голода. Он умирал, а мама настолько была слаба, что не могла даже встать к нему. Десять дней он, уже умерший, лежал в прихожей. Квартира была вся пустая. Умерли все соседи, некому даже было вынести его.

Мы жили на первом этаже. Стекол в квартире уже не было, они разбились от постоянных сотрясений от взрывов. И поэтому окна у нас были занавешены одеялами и ковриками. Однажды началась страшная бомбежка, и на наш дом тоже были сброшены бомбы, солдатики сбрасывали их с крыши вниз. Мы сидели за столом, как вдруг рвется одеяло на окне, и к нам прямо под стол влетает снаряд. Слава Богу, ничего не загорелось. Это случилось еще тогда, когда папа был жив, и он сразу схватил снаряд большими щипцами и – в ведро. Тогда всем было приказано держать в своей квартире бачок или ведро с песком. Так мы были спасены.

Когда умер папа, и мама слегла, Господь еще давал мне силы, и я ходила за хлебом и за продуктами, которые давали по карточкам. Помню, однажды, я пошла за хлебом в магазин. Мне взвесили сколько положено граммов хлеба, и я уже хотела брать его с весов, как вдруг хлеб мой у меня выхватили –это был какой-то мужчина. К этому мужчине еще другие подбежали, и все они стали друг у друга выхватывать кусочки – настоящая война завязалась. А я пошла домой без хлеба, иду и плачу горько. В нашем доме, в подвальном помещении, стояли военные. Они меня постоянно видели, когда я ходила в магазин. И вот я иду плачу, а один из них манит меня рукой и спрашивает, что случилось. Я рассказала ему, как выхватили мой хлебушек, и что теперь я иду домой без хлеба. И вот этот военный, Царство ему Небесное, дал мне кусочек хлеба, который я принесла домой. Счастье еще было, что за водой я ходила к соседям, недалеко, в то время как многим приходилось ходить на Неву.

Когда мама послала меня к своей сестре Матрене сказать, что папа умер, я шла почти целый день, хотя она жила недалеко от нас, всего 3-4 остановки. Тетя Мотя, которая и воспитывала меня впоследствии, была одинокая и жила одна, так как детей не имела. Супруг ее, раб Божий Сергий, мой крестный, был моряком и погиб к тому времени. Она проработала в больнице Эрисмана почти 30 лет. В блокаду ей, одинокой, оказалось выжить легче. В больнице кто-то умирал, кусочек хлебца оставался…

И вот, когда я уже почти дошла до ее больницы, вдруг вижу: одна машина идет, другая. Я – в стороночку, потом вслед за ними завернула за угол и увидела площадь, и на ней сложены какие-то скирды. Я подумала, что это дрова, а оказалось – покойнички. С машин их сгружали и вот так укладывали друг на друга, и они долго лежали на морозе. Никакой возможности хоронить тогда не было.

Когда я тете Моте про папу рассказала, что он умер, к нам тоже приехала машина, и люди в белых халатах зашли в квартиру и на носилках вынесли всех наших покойничков. Господь помог пережить все это. А люди от голода и несчастий лишались рассудка. Вот такое было время. Ни воды, ни света, ни дров, ничего. Мертвый был город. (может быть, вставить фото блокады?

Эвакуация


Когда пробили Дорогу жизни, по Ладожскому озеру стали вывозить блокадников – сначала их везли на машинах, а потом сажали в поезд. Я обморозилась, и в поезде была уже без сознания. По пути следования все знали, что это везут блокадников. Люди приходили, приносили какую-то еду, потому что очень-очень нас жалели. Но в поезде смертность стала еще выше, потому что до крайней степени истощенные блокадники стали есть, а им нельзя было есть столько. И вот как только поезд останавливался, приходили врачи, санитары и сразу покойников выносили. Когда мы доехали до Орехово-Зуево, меня и младшую сестричку Ниночку положили на одни носилки, и сдали с поезда в морг. Двух дорогих покойниц мама сдала, думая, что мы умерли. Ниночка действительно была похоронена где-то в Орехово-Зуево, в братских могилах. А со мной произошло какое-то чудо. Я или задышала, или зашевелилась, не знаю. А в морге лежали десятки, сотни покойников-ленинградцев. Очень слабых, их вывозили целыми тысячами из блокадного города, и многие из них умирали по дороге.

И я оказалась в морге. Кто-то увидел, что я очнулась. В общем, пришла я в себя уже в больнице. Ходить не могла. Помню, что мне дали коляску, я ездила в колясочке. У меня было обморожение, и врачи хотели ампутировать пальчики на обеих ножках. Но на левой как-то прошло, а на правой у меня нет пальчиков. Пролежала я 3 месяца – очень слабенькая была. И вот однажды утром приходит главврач нашего отделения и говорит: «Завтра, дорогие, выписывают все наше отделение». А куда? Он сказал только, что в Краснодарский край повезут, там тепло и есть еда. Мне было десять лет. Я лежу и плачу: “Где мама? Я к маме хочу”. Главврач сказал: “И ты едешь вместе со всеми”. Про мою маму, конечно, никто не знал: жива ли она и где ее можно найти… И вот дальше произошло удивительное – почему я вижу над собой руку Божию с самых отроческих лет. Вечером того дня к нам вдруг пришла медсестра и принесла от моей мамы письмо на адрес главврача той больницы. Она спрашивала, живы ли такие-то девочки, ее дочки, или нет. Обратный адрес: Краснодарский край, Кавказская. Их туда увезли, блокадников. Но адрес был неточный: непонятно, Кавказская – это станица или станция. Видимо, мама писала еще из больницы. Главврач прочел: Краснодарский край. А дальше куда?! Все обрадовались, что мать все же жива, и можно меня к ней куда-то отправить. Утром нас, 40 человек, собрали, попрощались с нами, посадили в вагон, а меня поручили проводнице, чтобы она высадила меня на нужной остановке. Она читает адрес на конверте, но не может понять, где меня высаживать. Повезли в Краснодар. На вокзале сдали в детскую комнату, ножку перевязали, накормили и уложили спать. Не знают, куда мне дальше ехать. На второй день утром меня отправили, в Тихорецк. Там тоже думали, куда эту девочку девать. Что-то узнавали, куда-то звонили. Потом опять на поезд посадили и поручили проводнице. Уже все знали, что эта маленькая худенькая блокадница разыскивает маму. Кто-то даже фрукты приносил, что для нас было немыслимо. Там в это время уже фрукты созревали… И вот подошла ко мне одна женщина, прочитала адрес на конверте и говорит, что именно туда она и едет, к родной сестре в отпуск. Проводница обрадовалась и попросила эту женщину довезти меня. Вышли мы из вагона – жара, май на дворе, а я в валенках и во всем зимнем. Сначала пешочком прошлись, потом подвода какая-то нас подвезла. И вот так мы пришли в эту Кавказскую станицу, в дом сестры моей доброй провожатой. Меня там раздели, покормили и уложили на полу, я сразу уснула… Сквозь сон слышу: Господи, какой-то шум, что такое?! Открываю глаза – передо мной мама. И столько было слез радости, не передать словами, все соседи собрались, плакали и радовались вместе с нами. Оказывается, что когда блокадников привезли на Кубань, в эту станицу, то всех размещали по хаткам, и у кого было хоть какое-то местечко. А моя мама попала к одной старушке, которая жила рядом с той женщиной, к которой ехала моя провожатая… Какой во всем этом промысел Божий!

Но вскоре снова пришла беда – подошли немцы. Они очень старались привлечь к себе население оккупированных территорий, даже открыли в станице храм. В школу – я в третьем классе училась – помню, приходил священник, читал молитву. Немцы предлагали ехать в Германию работать и многих вывозили – сначала добровольцев, а потом и невольников. Уже когда наши наступали, немцы стали хаты поджигать, расстреливать людей, виселицы устроили. А мы – мама, я, двоюродная сестра Лидочка и хозяйка, спаслись, потому что десять дней просидели в погребе у той бабушки, у которой мы жили. Погреб был на огороде, далеко от дома, поэтому нас и не поймали.

Потом, когда наши партизаны окружили станицу – с той стороны, где немцы и не ожидали, тогда мы и вышли. Одна беда миновала – от немцев мы спаслись, но вскоре началась эпидемия сыпного тифа. Мама заболела и скончалась, ее похоронили на кладбище, за станицей. Так я осталась круглой сиротой.

Детдом


Сначала нас с Лидочкой отправили в Ивановскую область, там жили уже эвакуированная мамина сестра и подруга. Но долго мы там не задержались. В начале 44-го мы приехали на Валдай, где в деревне Ивантеевка жили бабушка, еще одна мамина сестра и брат, тоже эвакуированные из Ленинграда. Шла война, ни магазинов, ни школы не было, много стояло сгоревших домов. И тетушка Дуня, мамина сестра, тоже сказала, что не может нас двоих взять к себе, и отдала нас в Валдайский детдом. Там, слава Богу, мы пробыли недолго. Когда расспросили меня про оставшихся родных, я сказала, что у меня две тети, мамины сестры, живут в Ленинграде. И нам написали какие-то справки, что мы едем в свой город к родственникам, и отправили в Ленинград – без сопровождающих. А на станции Бологое нас с Лидочкой высадили. Это потому, что все возмущались, почему девочкам несовершеннолетним не дали никого из сопровождающих. Начальник сказал, что завтра нас отправят обратно. И в это время к нам подошла одна женщина, расспросила нас хорошенько, куда мы едем. Я рассказала ей, что вот мы едем к тетушке в Ленинград одни, без взрослых, что нас сейчас высадили, а завтра хотят опять отправить в детдом. Сижу и плачу. И снова – какой промысел Божий – оказалось, что эта сердобольная женщина тоже живет в Ленинграде, и тоже на улице Куйбышева, как моя тетя Мотя. И она потом в Ленинград поехала, а мы снова вернулись на Валдай, в детдом. Эта женщина нашла мою дорогую тетю Матрену – тетю Мотю – и все рассказала про нас. Конечно, тетя Мотя переживала, сообщила о себе в наш детдом, и тогда нам дали сопровождающего, и мы до нее все-таки доехали, в Ленинград. Так мы и стали жить у тети Моти. Настрадались мы с Лидочкой. С детства Господь дал столько испытать, пережить… Но шла война, у всех было полно бед и нам это казалось нормальным… Другого детства мы не знали.

«Господи, возьми меня в дар…»


Нас, двух иждивенок, да еще в войну, надо было кормить, содержать. В столовой недалеко от Финляндского вокзала в Ленинграде у тети Моти знакомый директор был. Она упросила его взять меня на работу – все же немножко сытней моя жизнь будет.

Мне тогда исполнилось15 лет, еще несовершеннолетняя, но меня оформили. То посуду мыла, то почистить что-то скажут, принести-унести. Я какая-то шустренькая была, и работала. А от Финляндского вокзала Преображенский собор недалеко – тоже промыслительно, что меня устроили в такое место работать. Стала я после работы заходить помолиться в собор – на акафист или какую-нибудь другую службу. Только в храме находила себе утешение и поддержку, а в душе росло желание служить Богу.

Там, в столовой, у меня произошло серьезное испытание: меня вдруг поставили на раздачу. Директор поручил мне ему домой еду возить, я как раз мимо его дома шла с работы. А чтобы еда эта оставалась, велел мне на раздаче по 20-30 граммов недовешивать. Это был удар. Я уже понимала, что это недовес, и что я обманываю кого-то, что это грешно. И хотя делала так – как за послушание, мне это было очень тяжело, но надо было, иначе он бы меня уволил. Потом, к счастью, я ушла из столовой. Знакомые моей тетушки устроили меня в Центральный исторический архив. Тем временем мое желание уйти в монастырь становилось все больше и больше. Это был 47-48 год, и мне было 16-17 лет.

Ни бабушек, ни дедушек своих я не помню, помню только то, что у мамы было 7 сестер, и все они были очень верующие. Они ходили в храм, и я с ними тоже. В большие праздники все причащались. В эти тяжелые советские времена надо было делать так, чтобы на работе никто не узнал, упаси Бог! Но все равно душа в храм тянулась для утешения и радости. У тети были и подружки верующие. Иногда в какой-нибудь праздник после литургии они к ней приходили, потому что у тети было несколько духовных книг, даже старые издания Иоанна Златоуста. Хранились также Библия и Евангелие. Конечно, все это она прятала. Иконка, помню, висела. Взрослые скажут мне: «Валя, почитай». И мы почитаем про сегодняшний праздник, или память святого, который празднуется, потом скромненько чайку попьем с хлебушком и икоркой – кабачковой.

Очень я любила – и это сильно действовало на душу – проповеди священников в храме. Тогда, после войны, в Ленинграде были батюшки одаренные духовно и словом Божиим. Такие говорили проповеди – и духовные, и глубокие, что стоишь в церкви и не знаешь, где ты. Говорят, например, про какого-нибудь святого. Вот, он ушел из мира, подвизался. И думаешь, Господи, какие были хорошие люди, Господу угодили, и теперь они в Царстве Небесном. А как же попасть, как заработать это, чтобы и мне тоже там быть с Боженькой, и чтобы душа не погибла и вечно не мучиться?..

Ходила в Ленинградскую духовную семинарию, когда ее открыли после войны в 47 году. Там был очень хороший отец Александр. И вот, однажды, я пришла на Рождественскую службу, после которой отец Александр сказал очень проникновенное слово: “Дорогие братья, сестры! Какой сегодня великий, радостный праздник. Спасительный. Сам Господь, Боженька, сошел на землю. Бог – и сделался Человеком, родился в Вифлееме, куда Матерь Божия шла на перепись. Ему и там места не нашлось. Родился Младенец Христос в ясельках. Овечки в пещере согревали его своим дыханием. А волхвы принесли дары: смирну, ладан, злато. А что мы принесем?” И я думаю: “Боженька, Господи, что я тебе принесу? Я такая грешница, у меня ничего нет доброго. Я хочу тебя любить, и тебе хочу себя посвятить. Возьми меня”. И вот у меня желание после таких проповедей появилось уйти в монастырь, куда – я уже слышала – раньше уходили подвижники. Думаю, Господи, возьми меня в дар, я себя Тебе отдаю, возьми меня в дар, Боженька. Все время, куда ни приду, к Казанской ли Божией Матери, или к святителю Николаю, я всех батюшек просила: “Помолитесь, помолитесь обо мне, я так хочу в монастырь”. А они мне говорили, что должна быть воля Божия, надо знать ее и благословение на монашество получить. А от кого получить благословение?!

Тетушка моя даже и слушать не хотела об этом – о монастыре. Она хоть и была глубоко верующей, но говорила: “Я тебя взяла из детдома не для того, чтобы в монастырь отпустить. Меня похоронишь, потом куда хочешь иди – хочешь замуж, хочешь в монастырь, это уже да будет воля Божия”.

«С Богом гряди!»


Ходила я в Никольский храм, где чудотворный образ святителя, я там всегда акафисты помогала петь – вроде у меня голосенок прорезался и слух. Батюшки меня уже знали, и матушки-алтарницы тоже знали, что у меня есть желание уйти в монастырь. И я всех просила помолиться, чтобы как-то смягчилось сердце моей тетушки. Однажды матушка-алтарница сказала мне, что надо бы у Владыки взять благословение. Лениградским Владыкой тогда был будущий патриарх Алексий I (Симанский). (100) Она меня к Владыке и привела, потому что он тогда в Никольском соборе жил. Владыка Алексий расспросил меня и дал свое благословение на монастырскую жизнь. Я и его попросила помолиться, чтобы Господь смягчил моей тете Мотеньке сердце, потому что она никак не хочет отпускать. «Да будет воля Божия», – сказал Владыка и благословил меня съездить к старцу высокой духовной жизни, который в Вырицах живет. Ничего я про него не знала, стала расспрашивать: где же эти Вырицы находятся. И осенью 48-го я поехала к преподобному Серафиму Вырицкому. Он уже был старенький, и в следующем, 49-м году скончался.

День выдался хороший. Я приехала в Вырицу, нашла его дом, около которого человек 20 сидели – женщины, старушки. Они что-то писали, не могу понять, что. Расспросила их, говорят, что не принимает старец, приходит его келейница, матушка Серафима, забирает наши записочки, он там читает, и потом отвечает. Присела я на пенечек, и тут матушка Серафима вышла из домика, где батюшка жил, подходит ко мне: «Девочка, а ты что?» Я говорю: «Хотела тоже к батюшке. У меня очень серьезный такой вопрос, разговор. Хочу знать волю Божию». «Не знаю, как батюшка – сможет он или нет, все пишут записочки», – ответила келейница и пошла в домик. Вскоре опять пришла, взяла меня за руку и говорит, что батюшка меня примет. Тогда все поднялись, чуть не плачут – ведь некоторые со вчерашнего дня ждали: как бы к батюшке тоже пройти? Но она сказала, что батюшка не может, что он очень слабенький.

Когда келейница привела меня к старцу Серафиму, он лежал на кроватке, голова чуть приподнята. Как вошла, я сразу перекрестилась, на коленочки встала около его кровати. И расплакалась, не могу ничего говорить. Он меня благословил, гладит по головке: «Ну, что ты, что ты… А как тебя звать?» Я сказала. «А зачем ты пришла, что ты хочешь?» Я и боюсь про монастырь сказать. Господи, кто я такая? Какие в монастырях подвижники жили, слышала же в проповедях, и читала, как подвизались, как Господу они угодили. А я думаю, кто я такая? Он меня стал спрашивать, с кем я живу, где, сколько мне лет. Все это ему говорю. Потом опять замолчала. «Ну, что еще скажешь?» – спросил он. – «Я, батюшка.., как я хочу в монастырь! Помолитесь, батюшка: тетушка, с которой я живу, она никак не благословляет меня». Он меня крестит по головке, благословляет и говорит: «С Богом гряди. Господь тебя избрал, воля Божия есть. Так Господу угодно, и Матери Божией. С Богом гряди. Вот, посмотри, оглянись», – и ручкой показывает на другую стену. Я поворачиваюсь, вижу небольшую фотографию, какая-то горка, собор. Он и говорит: «Вот твой монастырь». А это Пюхтица. Я ему еще про свою двоюродную сестру сказала, Ниночку, сироту, что она тоже очень хочет в монастырь. «Бог благословит, сказал батюшка Серафим. – И Ниночка, и ты, с Богом грядите. А тетушка твоя пусть ко мне приедет, я с ней поговорю». В великой радости вернулась я домой, а тетушка Мотя – ни в какую: «Ни к какому батюшке я не поеду и тебя не пущу».

Через некоторое время пришла я на акафист, опять и пою, и плачу. Матушка-алтарница, после акафиста ко мне подходит и говорит, что приехала из Пюхтиц, из монастыря, матушка игуменья Рафаила и остановилась у них на ночку. «Вот, – говорит, – и ты тоже приходи на чаек, сделай земной поклон и попроси смиренно, чтобы она тебя взяла в монастырь». Так я и сделала. Матушка Рафаила расспросила меня: где, как, с кем я живу. Я ей сказала, что у меня сильное желание идти в монастырь вместе с сестричкой двоюродной Ниной. А Нина сначала не очень верующая была. И вот трагически погибла ее мама, тетя Дуня, Нина стала духовные книжки читать, к вере пришла, и наша тетя Мотя тоже ее к себе взяла, вместе у нее воспитывались. Матушка Рафаила сказала: «Приезжайте. Сестер сейчас мало, работы много. Сестры и косят, и дрова пилят, и сами сеют, и скотный двор, коровушки есть. Сами хлеб пекут. Надо помогать обители, а самое главное, надо подвизаться. Все здесь временно, все здесь пройдет…»
Тогда, после проповедей наших духовных батюшек, я уже понимала, что здесь все временно.
Конечно, эти проповеди слышали много людей. Но почему-то меня это сильно задело.
Видимо, правда, было призвание. Господь вел, призывая к монашеской жизни.
Я жила одним желанием отдать себя Богу в услужение, хотя вокруг была совершенно другая жизнь, советская. Но она меня как бы и не касалась, на уме было только одно – в храм. Какой сегодня праздник? Где будет всенощная, кто на литургии служит. Меня тянуло в храм, очень тянуло…
Про то, что творилось в стране – про лагеря, где людей массами уничтожали в лагерях, именно за веру, были разговоры. К моей тете Моте приходили ее подружки. Одна сидит, плачет, другая плачет. Потому что кого-то взяли, кого-то на Соловки отправили или даже расстреляли. Но все это уходило на второй план сознания. С 15 лет я стремилась в монастырь, и все.

После приглашения матушки Рафаилы я написала заявление в архиве, чтобы мне дали расчет с выездом из Ленинграда. А тетя Мотя моя пошла и сказала там, чтобы меня не увольняли, потому что я в монастырь хочу уйти. Собрались в архиве все сотрудники, меня вызвали и начали стыдить: что это я задумала? Я слушала, слушала, а потом напустила на себя чуть ли не юродство – мол, не понимаю, о чем вы говорите, я никогда и не слышала о монастыре. Что это?! Институт, больница или что-то еще, сколько там надо учиться, какая профессия будет. Убедила их как-то, что недоразумение произошло, и я уезжаю совсем по другой причине. Тогда директор приказал привести тетю Мотю, чтобы она расписалась, что я еду не в монастырь. Тетя Мотя – ни в какую, не хотела ставить эту подпись. И вот опять явная была воля Божия: согласилась старшая мамина сестра, тетя Ира, которая была не против моего желания. «Вот нас семеро, сказала она, – и ни одна не пошла Богу служить. А теперь хоть вы с Ниночкой пойдете за нас Богу молиться в монастырь». И на мое счастье, как раз в эти три дня директор архива уехал куда-то в командировку. И мы с тетей Ирой назавтра же пошли в архив, и она расписалась за тетю Мотю. Меня отпустили. Потом, когда я уже была в монастыре, конечно, все узналось, но было уже поздно.

Когда тетя Мотя еще так сильно противилась, я второй раз к отцу Серафиму поехала. Меня матушка Серафима снова пропустила к преподобному старцу. Он опять меня благословил: «С Богом гряди!» и снова просил передать тетушке Матрене, чтобы к нему приехала. И тут, по его святым молитвам, она изменила решение. От старца приехала совершенно другая – плакала все время. Потом благословила нас на монастырскую жизнь. Когда мы с Ниной уже были в монастыре, тетя Мотя приехала в Пюхтицу и немножко пожила. Ей очень все понравилось. Вернувшись в Ленинград, она в скором времени скончалась. Лидочка, другая моя сестра, ее там похоронила.

Еще до прославления преподобного Серафима Вырицкого люди дарили мне его фотографии. И я к нему часто обращалась: «Батюшка, помолись за меня!» И чувствовала его молитвенную поддержку.


«Есть в далекой земле небольшой монастырь, посвященный Владычице Деве…» Патриарх Пимен

В 1949 году я приехала в Пюхтицу и игумения мать Рафаила назначила меня своей келейницей. В годы первого моего жительства в монастыре, Бог сподобил близко видеть будущего патриарха Пимена. Тогда он был архимандритом, наместником Псково-Печерского монастыря и нашим благочинным. Он часто приезжал в Пюхтицу – это было недалеко, совершал постриги. Все сестры с большой любовью вспоминали его, потому что он проявлял особую любовь и заботу о Пюхтицком монастыре. (102) Отец Пимен запомнился как необыкновенно талантливый человек – очень духовный, и регентом был, и певчим хорошим, прекрасные проповеди говорил, стихи даже писал. А нас, сестер, приглашал в Печоры – обязательно посылал свою машину. Говорил: «Приглашаю посетить нашу святую обитель, чтобы сестры несколько деньков пожили, посетили все святые места, поклонились в пещерах преподобным и чтобы службу попели у нас». И такие мы были счастливые, довольные и благодарные ему. Мы брали чудотворную Пюхтицкую икону и ехали с певчими. Певчих было совсем мало, я тоже пела на клиросе, потом меня управлять хором благословили, дали мне череды. В Псково-Печерском монастыре, конечно, исповедовались, причащались. Какие там старчики были – преподобный Симеон (Желнин), молодой Иоанн (Крестьянкин), другие, со всеми познакомились.

Жизнь сестер в Пюхтице не была легкой. Трудников тогда не было вообще, сестер мало, рук рабочих не хватало, приходилось работать везде. У нас был скотный двор, лошадки, коровки, огороды, вручную, пилили, кололи, косили. В хлебной стояла огромная квашня, втроем месили. Также было и в просфорной. Руки, как от мороза краснели – так много приходилось раскатывать теста.

Матушка Рафаила благословила мне петь на клиросе и воскресной службой управлять, чередуясь с тогдашним регентом старенькой матушкой Ангелиной. Дело было зимой. Вскоре заболела одна сестра, которая готовила. Вот матушка благословила меня готовить, пока сестра поправится. А варили в большом котле, который дровами топился. И варить надо, и матушка Ангелина на клиросе ждет. Смотрю, у меня котел не кипит. Я к экономке: «Мать Анна, благословите несколько полешек взять, расшевелить, чтобы у меня котел закипел. Мать Ангелина просит, чтобы на клирос хоть к Херувимской подойти, у нее сил нет». А топили очень экономно, на тряпке приносили иголки с елки, и совочком подбрасывали, дров-то мало было на заготовке. И вот подброшу я несколько поленьев, гляжу: в котле пошли пузырьки. Ага, котел закипел. Тогда снимаю фартук и пока сестры еще не пришли, иду попеть на клирос. Потом снова к котлу. Вот так было тяжело.

Помимо всех других послушаний, надо было запасти дров в хлебную, в просфорную, в храм, в игуменский, в богадельню, в священнический дом. Сестры и на себе дрова таскали. Из леса идем, и каждая по силе несет шабашку – как мы называли дровишки. Если меня благословляли сегодня на лошадке работать и возить дрова из леса, то я свою шабашку клала на козлы. До обеда два рейса в лес, после обеда два раза в лес ездили и вывозили дровишки.

Да еще от уполномоченного было распоряжение сдать государству норму – столько-то кубометров дров ежегодно. И вот исполню я с утра свои келейные обязанности, а матушка Рафаила говорит: «Валя, иди помоги, рук не хватает у сестер, а скоро снег начнет таять, и Великий пост грядет, надо побыстрее норму эту сдать». И бежала я в лес – в скромной своей одежонке. Сосны валили сами, потом все сучки обрубали, распиливали, клали на телегу и в монастырь вывозили. А если толстенная сосна попадалась, с одной стороны сестры стояли с кольями, с другой – сани. Наклоняем, чтобы можно было подпиленное дерево повалить на сани. Тяжесть неимоверная. И вывозили эти кубометры только по снегу, пока зима была.

А в тот раз, когда я из леса возвратилась в монастырь, то увидела, что у игуменского стоит легковая машина. Гостей вроде не ждали. Тогда я черным ходом пробежала в покои, и матушка игуменья мне говорит: «Валя, быстренько переодевайся. Приехал отец наместник из Печер, надо сейчас обед подавать. Помогай мать Ефреме на стол накрывать». Мать Ефрема была старшей келейницей, тоже в игуменском жила. Я быстро переоделась. Вся раскрасневшаяся с мороза подхожу к отцу Пимену под благословение, а он говорит: «Что это сестричка Валентина такая красненькая?» А матушка игуменья отвечает: «Отец архимандрит, помолитесь. Валя – моя келейница. И в игуменском послушание ответственное: надо и снег расчистить, и воды, дров принести, лампы заправить керосином, печки истопить. Да она еще и поет, и хором управляет. А я ее сегодня в лес послала, потому что уполномоченный приказал столько-то кубов напилить и сдать государству. Вот мне приходится даже свою келейницу посылать в лес». Отец Пимен очень удивился, услышав про норму кубов для государства. Пообедали, и он сказал, что отъедет, но вернется ночевать. Игумении сказал: «Матушка, Матерь Божия не оставит обитель. Завтра, Бог даст, молебен отслужим». Он действительно вернулся и оказалось, что он ездил в Ревель – тогда еще Таллинн называли Ревелем, встретился с уполномоченным, рассказал, какие сестры несут труды и стал его просить, чтобы сняли эту норму… Благочинную позвали, сказали, чтобы она утром никаких послушаний не назначала, всем – на литургию. И вот когда уже молебен пропели Матери Божией, отец Пимен, который имел необыкновенный дар слова, сказал: «Сестры, хочу вас порадовать, милость Божия да будет с вами! Царица Небесная Сама здесь Хозяйка. Благодарите Царицу Небесную, уполномоченный снял с вас нормы по дровам». Сестры кто колени встал, кто плачет, кто прямо дар речи потерял. «Спаси вас Господи!» – наперебой говорят. А он: «Сестры, благодарите не меня, Царицу Небесную благодарите». – «Батюшка, да это по вашему ходатайству. Спаси вас, Господи, за вашу заботу, за то, что вы так понимаете наш тяжелый труд, и как отец заботитесь о нас – похлопотали перед уполномоченным». Он опять: «Благодарите Царицу Небесную». Вот такое это было чудо.

Как-то отец Пимен снова приехал в Пюхтицу. И на общей трапезе вдруг начал читать свои прекрасные стихи. Особенно запомнилось: «Есть в далекой земле небольшой монастырь, посвященный Владычице Деве…» – про Пюхтицу. И так это длинное стихотворение на сердце легло, что откуда-то и напев появился. Когда Эстонским владыкой стал уже наш Алексий, и в Пюхтицу приезжали зарубежные группы, тогда на общей трапезе или на празднике, меня игумения благословляла петь: «Есть в далекой земле…» Я регентовала, и певчие пели всегда эти стихи. А в группах у иностранцев были и верующие, и неверующие, но слезы выступали на глазах – такой трогательный был напев.

Когда стала я уже казначей и помощницей матушки Варвары, она меня всюду посылала по делам – то в Москву, то в Питер, то в Таллинн. И когда отец Пимен стал Ленинградским митрополитом, а потом и патриархом, я всегда старалась посещать его богослужения и с духовной пользой слушать его прекрасные проповеди.

Вильнюс. Монастырь святой Марии Магдалины


Три года я уже жила в Пюхтицком монастыре. И вот как-то приехала к нам девушка, тоже Валентина, из Луги. Рассказала она про себя, что в монастырь хочет уйти. Перед Пюхтицей Валя в Вильнюсе была, у нее там жила родная сестра, Люба. Зашла она в Вильнюсе в мужской Духов монастырь, приложилась к нетленным виленским мученикам. Потом узнала, что в местечке Новый свет существует женский монастырь в честь Марии Магдалины и пошла туда, стала проситься, чтобы взяли. И матушка игуменья Нина так обрадовалась, сказала ей: «Валя, приходи». Потому что было ей уже 80 с лишним лет, а приходилось самой и на клиросе петь, и отчеты сдавать, и за ящиком стоять. Сестер было мало, помощников нет, а Валя счетоводом на почте работала и пела на клиросе. Валя пришла домой радостная и Любе рассказала, что матушка игуменья ее берет в монастырь, а вечером в Лугу уехала к родителям. И вот Любочка, которой очень не хотелось, чтобы сестра ушла в монастырь, через некоторое время послала в Лугу письмо и написала от себя, что матушка Нина якобы Валю не берет, не нужны ей такие. И Валя поверила, сильно переживала. Но и это было промыслительно. Валя поскорбела, а потом узнала, что есть Пюхтица, приехала к нам и осталась – матушка Рафаила ее приняла.

Прошло года три, и в 55 году нас игумения благословила поехать в отпуск в Вильнюс. Зашли мы к матушке Нине, которой уже 86 лет было, а она так удивилась: «Валя, а я тебя жду, жду. Услышала от прихожан, что ты в Пюхтице. Что случилось, почему ты не пришла ко мне?» А Валя и сама не понимает, в чем тут дело. Тут-то и выяснилось про Любино письмо… Валя спрашивает: «Матушка, а сейчас вы бы взяли меня в монастырь к себе?» Она отвечает: «Взяла бы». Мы с Валей так сдружились, просто духом соединились, вместе пели на клиросе, и на послушаниях вместе. (…001)Я пела первым сопрано, а она вторым. Нашу череду очень любили. Стала я плакать: «Матушка, а меня возьмете?», а уже была в иночестве. Тогда в Таллинне был Владыка Роман, он мне при постриге дал имя Георгия, в честь Георгия Победоносца. Матушка Нина говорит: «Сестра Георгия, скажут, что игуменья Нина переманивает сестер. Надо знать волю Божию. Я взяла бы, конечно, у меня певчих нет». Когда мы вернулись в Пюхтицу, Валя стала собираться. А я пошла к матушке-игумении, уже Ангелина была, Рафаила скончалась. И она меня отпустила: «Ну, поезжай».

Но тут вся Пюхтица всколыхнулась: «Валентина пускай едет, а тебя не пустим. Куда ты, Георгия, на кого нас бросаешь, как же клирос без тебя». Сестры очень любили, когда я пела и управляла хором. Валя собралась в Вильнюс и приехала туда на Варварин день – удивительно, потому что мать Нину впоследствии постригли в схиму с именем Варвара. А я в Пюхтице осталась – переживаю, скорблю. Стала собираться, а вся Пюхтица – мы тебя не отпустим, и не собирайся. И тогда наш духовник благословил решить дело жребием.

Вечером после службы, когда все ушли, он открыл киот нашей чудотворной иконы Успения Божией Матери, написал две записки: на одной – есть благословение ехать, на второй – нет благословения, скрутил и положили под икону. Я просила Матерь Божию, чтобы устроила не по моей воле, но по воле Божией и как Ей угодно. Утром, после литургии, когда все ушли, духовник открыл икону, покрутил эти записочки и дает мне: «Открывай». Разворачиваю ее – есть благословение ехать.

Так я приехала в Вильнюс и стала подвизаться в монастыре в честь Марии Магдалины – тоже промыслительно. Надо было с игуменией Ниной пожить вместе, монашеского опыта набраться. Матушка Нина в молодости была духовной дочерью старца Амвросия, преподобного Оптинского. Их имение находилось недалеко от Оптиной Пустыни. Родной брат ее был епископом, одна сестра монахиней. Родная ее племянница, мать Ангелина, с 8 лет жила в Вильнюсе у нее в монастыре и после смерти матушки Нины стала в нем игуменией. Матушка Нина (в схиме Варвара) скончалась, имея совершенно ясный ум – никакого склероза, в возрасте 96,5 лет, и из них полвека была игуменьей. Двенадцать лет Бог сподобил провести рядом с нею в вильнюсском монастыре. Валя, эта знаменитая в будущем Пюхтицкая игумения Варвара, помогала в бухгалтерии и вместе со мной пела на клиросе. Ее уже в Вильнюсе и постригли.
В хрущевские времена монастыри стали закрывать, закрыли и наш, а сестер перевели в мужской Духов монастырь. Братия перешла в один корпус. Нам, шести сестрам во главе с матушкой Ниной, отдали покои наместника, им тогда был отец Сергий. Он перешел в митрополичьи покои, наверх, а нам освободил свои покои. Я и там хором управляла. Мы чередовались с братией: они сегодня поют, мы завтра поем, а в праздники и воскресные дни, наш сестринский хор пел даже вместе с архиерейским хором. Мы не унывали. В пещерном храме лежали мощи мучеников Виленских, которые в течение 550 лет остаются совершенно нетленными, как у святителя Спиридон или преподобного Александра Свирского. В субботу была наша череда петь в пещерном храме – так замечательно! Это было главным послушанием. Еще я шила и вышивала тапочки для вильнюсских мучеников. Затем их освящали на мощах, и отец наместник раздавал в благословение.

В начале 68-го года приехал в Вильнюс Таллиннский Владыка Алексий (Ридигер). Когда он зашел в Духов монастырь поклониться Виленским мученикам, мы так удивились, что владыка из Эстонии вдруг приехал в Литву. В этот приезд он и узнал у братии, что женский монастырь закрыли, и сестры живут в Духовом в отдельных покоях. Нас было пятеро: игумения Нина, ее племянница, которая с восьми лет при ней, келейница и две пюхтицкие сестры – мать Варвара и Георгия. Вот тогда он и пришел в наш игуменский корпус, пообщался с матушкой Ниной, потом пожелал с нами побеседовать. (8…)Стали расспрашивать его про Пюхтицу. Слава Богу, сказал, сестры живут, трудятся, матушка, конечно, там уже такая слабенькая, старенькая, в аварию попала, гости приезжают. Расспросил, какие мы несем послушания и вечером в Таллинн уехал. Через три дня матушке Нине из епархии позвонили и телеграмму прислали, чтобы мать Варвара срочно ехала в Москву. Удивились: никаких намеков ни на что не было. И матушка Нина заволновалась, и в епархии. Поехала мать Варвара в Москву и мне оттуда звонит, говорит, что ее хотят или в Иерусалим, или в Пюхтицу направить. Матушке Нине ничего пока не говорили. Мать Варвара, вернувшись из Москвы мне сказала: «Не знаю, что делать: наш владыка Алексий в Пюхтицу зовет». Перед всеми этими событиями матушка Нина все время видела кресты – то наяву, то во сне. Она уже не вставала, в звоночек звонила. И когда мать Варвара пришла к игумении и сказала, что ее в Иерусалим хотели назначить, матушка вдруг снова: «Опять крест видела, опять крест какой, – и ручкой в воздухе показывает. – Этот крест я не переживу…»

Потом мать Варвару снова вызвали в Москву, от Иерусалима она отказалась. А за несколько дней до Крещения Эстонский владыка Алексий сказал ей, что в самый праздник в Таллинне будет ее посвящение в сан игуменьи, а на второй день – Предтечи Господня – едем в Пюхтицу, и меня забирают. Вечером мать Варвара вернулась из Москвы. Пришлось все матушке Нине рассказать, ей сразу сделалось плохо. Весь Духов монастырь, все сестры – в слезы до истерики, братия очень переживали, даже скорбели. На Крещение в Таллинне, в Александро-Невском соборе состоялось ее посвящение в игумении. А на второй день, на Предтечу, поехали в Пюхтицу. Там уже Владыка вручал матери Варваре посох, и 42 года она была там бессменной игуменьей. Сестры в Пюхтице были все очень довольны, что мы опять вернулись, помнили нас, хотя нас не было 12 лет. А у меня 12 лет день в день получились.

Через месяц матушка Нина скончалась. Вот про какой крест она говорила. Матушка Варвара ездила ее хоронить.
Пюхтицкую игумению Ангелину отправили на покой, так как до этого она попала в аварию и недомогала. А надо было спасать нашу Пюхтицу от закрытия. Еще в 1961 году, в самый день хиротонии Алексия (Ридигера) во епископа Таллиннского и Эстонского власти заявили, что подлежит закрытию Пюхтицкий монастырь и еще 36 приходов в Эстонии. С большим трудом он уговорил власти отсрочить это безбожное решение и вскоре привез в Пюхтицкий монастырь первую зарубежную делегацию. Это событие сыграло свою положительную роль – был большой резонанс в прессе, монастырь оставили, но вопрос окончательно не был снят. И вот поехали группы в Пюхтицу – из Финляндии, из Германии, из Швейцарии. Эти группы надо было и принимать на должном уровне и монастырь показать с самой лучшей стороны. Действительно, всем нравилось и богослужение, и молитвенный настрой насельниц, и ухоженное хозяйство. Как это важно было в то время. Благодаря этим делегациям и сохранилась Пюхтица.

Старец с острова Залит


Промыслительным мое жительство в Вильнюсе было еще и потому, что именно там я встретилась с отцом Николаем Гурьяновым, который с тех самых пор помогает мне своими молитвами, хотя уже и отошел в жизнь Вечную… Когда в 55-м году мы приехали в Вильнюс, он еще жил там. У него был приход при храме в честь святителя Николая. (035 И когда праздновали память святителя или другие праздники, он приходил к матушке Нине, игуменье, и просил: «Матушка, благословите мне Георгиюшку службу пропеть». Матушка меня отпускала к нему в приход. Необыкновенный был батюшка, духовный, но тогда мы еще не совсем понимали это. Матушка Нина всегда с ним советовалась. Отец Николай очень уважал и почитал ее. Часто приходил в наш женский монастырь в честь святой Марии Магдалины. Несмотря на его тогдашнюю молодость, у него был дар рассуждения, и Господь ему многое открывал. Он и матушку Нину духовно окормлял, и сестер, которых было всего около десяти. Придет к нам, сестры соберутся, и такая беседа потечет, важная для каждой… Потом вдруг подойдет к какой-нибудь сестре и пальчиком постучит. «Ты, – говорит, – что задумала? Нет, нет, нет, нет благословения». Никто ничего и не знает, что там она задумала, а ему открывалось.

Любил батюшка на фисгармонии петь и играть. Иногда матушке Нине скажет: «Матушка игуменья, благослови нас, меня и Георгиюшку (почему-то всегда так ласкательно меня называл), псальмочки на нотки положить, написать. Чтобы это было и для других в назидание духовное. Господу так угодно». Вот он сидит, играет какую-нибудь псальмочку на свою мелодию. Я потом говорю: «Батюшка, а если на пол-тончика повыше?». Сяду, сама начинаю играть. «Ой, как хорошо звучит, прекрасно. Давай, Георгиюшка, пиши, пиши в этой тональности». Все эти ноты у меня в Пюхтице остались.

Отец Николай присутствовал на постриге Вали – будущей матушки Варвары. Потом, когда через трое суток новопостриженных сестер из храма вывели в кельи, он опять пришел в монастырь. Когда в келью к ней зашел, матерью Варварой ее называть не стал, а вдруг вот так: «Матушка-строительница». Спрашивает ее, читала ли она книгу игуменьи Таисии Леушинской? «Батюшка, читала», – отвечает. «Так вот, матушка-строительница, пусть будет твоя настольная книга. Читай, читай, матушка-строительница».

Однажды приехал, когда уже монастырь закрыли, а мы жили в Духовом, и говорит: «Ой, матушку Варвару-то как сватать будут, как будут сватать!» А матушка Нина сидит, крестится: «Батюшка, да что вы такое говорите. Только постригли, а вы говорите – сватать». – «Ой, матушка, как сватать-то будут ее…» И сосватали-таки вскоре: приехал в Вильнюс владыка Алексий (Ридигер) и забрал матушку Варвару в Пюхтицу. Ей вручил игуменский жезл, а меня в мантию постриг – с оставлением имени в честь Георгия Победоносца и казначеей назначил.

Мы вернулись в Пюхтицу в 68 году, отец Николай уже на остров Залит переехал, где теперь косточки его лежат. Многое пришлось восстанавливать, и он часто приезжал к нам в Пюхтицу, сестры знали его необыкновенную любовь ко всем. Он помогал нам советами и молитвой. А если не мог приехать, когда нужно было что-то серьезное решать, матушка Варвара посылала меня к отцу Николаю на остров спросить, есть воля Божия. И если он скажет, что нет благословения, мы не делаем. Скажет – делайте, то уже знаем, что воля Божья исполнится. Так с 55-го года мы и жили под его благим руководством.

«Безропотно несите послушание – три шага до Царства Небесного»

В Пюхтице я застала еще старых монахинь – тех, которые первыми пришли на Святую гору по благословению отца Иоанна Кронштадтского. Меня поселили в келье вместе с матушкой Аркадией, духовной дочерью отца Иоанна Кронштадтского, она потом у нас благочинной была. Родом мать Аркадия была из Кронштадта. Дом ее родителей стоял недалеко от дома батюшки Иоанна, так что даже этот святой старец к ним домой приходил, а они – к нему. И по его благословению она совсем молоденькой девушкой пришла в Пюхтицу. Была еще мать Ираида, старшая просфорница, она в 14 лет пришла в монастырь и рассказывала, как сама Матерь Божия ее избрала и прислала в монастырь. «Когда еще не было монастыря, на Успение собирались Святую гору паломники, – слушали мы ее рассказ. – Туда, где было явление Матери Божией, это эстонские пастухи видели три раза видели. Приближается Матерь Божия невидимо. Вдруг видят – перед ними появилась какая-то необыкновенной красоты Женщина сияющая. Хотят посмотреть на Нее, приближаются, а Она – снова становится невидима. Когда в третий раз им явилась Матерь Божия, мимо шли русские крестьяне. Пастухи позвали их и привели на место явления, а там лежит икона. Они лютеране были, иконам-то не поклоняются. Крестьяне посмотрели – оказалась икона Успения Божией Матери. Взяли эту икону, потом передали в Ревель, владыке, и построили на месте явления Матери Божией часовенку. Много лет икона находилась в этой часовенке, которая до сего дня стоит у 600-летнего засохшего дуба. Это и есть чудотворный образ Успения Божией Матери. Дорогой батюшка, отец Иоанн Кронштадтский, благословил в честь Успения Божией Матери монастырь построить на Святой горке. Однажды с родителями я приехала на Всенощную под Успение, лет 13-14 мне было. Вечером всенощная, после всенощной была общая исповедь. Владыка из Ревеля приезжал, и утром собирался служить Литургию прямо на горе, там, где единственная часовенка стояла. И вот после исповеди меня уложили спать на телеге, на сене. И вижу такой сон. Вдруг передо мной такая красивая Жена встает, глаза у Нее необыкновенные. Подходит Она ко мне и так ласково-ласково на меня смотрит, говорит: «Дочь Ирина, ты хочешь быть Моей служанкой и жить в Моем доме?» В миру я Ириной называлась, говорю: «Хочу». Она еще ближе ко мне подошла, ручку мне на голову положила. Я такое блаженство почувствовала, не могу передать. И вдруг Она стала невидима. Это Матерь Божия была»…

Когда я сама услышала от матушки Ираиды эти слова «хочешь быть Моей служанкой и жить в Моем доме?» меня охватило такое радостное чувство! Думаю, Матерь Божия, неужели, и я тоже служанка, и мы живем в Твоем доме? Вот каких сестер в Пюхтице я застала. Старенькие говорили, что когда батюшка Иоанн ходил по кладбищу – там уже были первые монахини похоронены – то снимал свою шляпу, и то в одну сторону поклонится, то другой могилке поклонится. Говорил матушкам: «Здесь много мощей у вас». Если бы я знала, что мне придется восстанавливать Иоанновский монастырь, сколько бы я могла расспросить у этих уже отошедших в Вечность подвижниц. Святой Иоанн Кронштадтский сестрам всегда говорил: «Сестры! Безропотно, только безропотно несите послушание. Три шага до Царства Небесного. Только безропотно». А ведь все делали вручную. Когда строили собор, даже свой кирпич выделывали руками.

От первых сестер сохранились и пюхтицкие напевы. Они какие-то особые, очень молитвенные. Даже здесь, в Горнем, иногда поем какой-нибудь небольшой концерт. Я говорю сестрам, пойте Пюхтицкое, потому что песнопения очень молитвенные.

Когда я была регентом в Пюхтице, тогда практически не было ни богослужебных книжек, ни нот. Заучивали с голоса, а когда некоторые сестры стали поступать и с музыкальным образованием – тогда уже стали делать спевки, новое разучивали. Все было хорошо в Пюхтице, только климат не по мне… Там я постоянно простужалась. То у меня рожистое воспаление, то ангина. Владыка Алексий приедет, надо петь, а у меня то горло простужено, то температура. В Горнем все простуды кончились, здесь мой климат. Видно, Боженька так милостиво устроил.

В Пюхтице мне пришлось быть прямой помощницей матушки игумении Варвары. Мы жили в одном игуменском. Казначея – это очень ответственное послушание: каждая копеечка, каждая свечечка была на учете. Денег практически не было, как-то надо исхитряться с нашим натуральным хозяйством, чтобы на восстановление выкроить. И все-таки сделали электричество, подвели воду и отопление, здания стали строить. Паломнички понемножку поехали – тогда еще граница не закрывалась. Сейчас закрыта, но все равно сейчас очень много едут. Пюхтицу любят.

Патриарх Алексий II

Патриарх Алексий с самого детства вместе с родителями не раз приезжал помолиться в Пюхтицкий и Псково-Печерский монастыри, которые в то время выполняли особую духовную миссию объединяющих центров русской эмиграции. Я помню Святейшего с тех пор, когда он был студентом семинарии. По средам я ходила туда на акафист перед чудотворной иконой Знамения Божией Матери. Алеша Ридигер всегда стоял на правом клиросе – высокий, стройный, худенький – и читал. И учился немножко петь, хотя у него еще тогда слуха не было…

Когда я уже поступила в Пюхтицу, он приезжал к нам, бывало, на несколько дней с родителями – священник Михаил и матушка Елена. Они были очень духовными людьми. В 1949 году Алеша Ридигер окончил семинарию. И первый приход дали ему в Йыхве, это 22 километра от Пюхтиц. Станция – как раз посередине пути между Ленинградом и Таллинном. В Йыхве был храм в честь Богоявления Господня. В то время у нас мельницы в Пюхтице не было. Зерно соберем, надо ехать в Йыхве на мельницу, чтобы урожай смолоть. Положим мешки на две-три телеги и ночью выезжали, до станции уже под утро добирались. Займем на мельнице очередь, а пока ждем – идем в храме помолиться, где служит Алеша Ридигер, отец Алексей. К нему с окрестных хуторов и сел приходили, всем он так нравился, спешили к нему люди. Служил он и на русском, и на эстонском. Потом он стал окормлять Никольский приход в Яамах и проездом туда обязательно заезжал в Пюхтицу. Затем перевели его в Тарту, потом патриарх Алексий I вызвал для беседы, хотел узнать, что это за священник такой Алексий Ридигер. И после встречи патриарх сразу назначил его в патриархию в Москву. Но Пюхтицы он никогда не забывал, был нам как отец родной и наши отношения всегда оставались очень задушевными и близкими.

Во время его архиерейства, ни гостиницы, ни архиерейского дома еще не было. Только Успенский собор, а вокруг него домики, где сестры жили. На первом этаже 4 кельи, лесенка на второй этаж, там еще две кельи. И чердачки. Моя келья на первом этаже была, в игуменском. Владыка Алексий тогда останавливался в моей келье, а я переходила наверх. Такой он всегда был смиренный. Когда его стараниями к нам стали приезжать зарубежные группы, владыка Алексий старался их сопровождать. Матушка Варвара скажет: «Мать Георгия, побудь рядом с владыкой». Я хором управляла, а он из алтаря выйдет, позовет меня, на часы посмотрит: «Мать Георгия, пожалуйста, в темпе. В темпе». Потому что группе надо было обязательно увидеть образцовое наше хозяйство и скотный двор, потом сходить на источник, съездить за грибами или на Чудское озеро за снетками. И вот возьму я хлебушка, мы идем на скотный двор, обойдем всех – и лошадок, и коров, и курочек, и везде владыка кормил животинку, очень любил братий наших меньших, и они его любили.

Однажды мы обедали с владыкой Алексием. И тут позвонила со скотного старшая монахиня мать Иосафа, просит: «Мать Георгия, благословитесь у матушки, чтобы лошадкам сено привезти». А у нас, наконец, один рабочий появился. Передаю просьбу мать Иосафы игумении Варваре. Владыка слушал-слушал наши переговоры, потом и говорит: «Матушки, до чего мы дожили? Лошадкам привезти сено. Когда это было? Лошадки возили всегда. А теперь – лошадкам на машине сено привезти!» А теперь уже и лошадок повывели, переложили весь труд на машины …

Владыка часто сам садился за руль своего ЗИМа и ехал к нам из Таллинна. Если вечером ему надо было в Москву, он садился на поезд, машину оставлял у нас, в Пюхтице. И вот с его помощью игумения Варвара начала возводить в Пюхтице монастырскую ограду, строить котельную, проводить отопление и в Успенский собор, и в кельи. Много было дел…



На Карповке


Летом 1988 года мы с матушкой Варварой были в Москве на торжествах по случаю празднования тысячелетия Крещения Руси. И однажды владыка Алексий пригласил нас на деловой обед, на котором спросил, хотим ли мы иметь Пюхтицкое подворье? Где?! Как?! – удивились мы. Ведь в Таллинне Пюхтицкое подворье взорвали в хрущевские времена. Если бы хиротония отца Алексия во епископа состоялась хотя бы на полгода раньше, думаю, он сумел бы отстоять таллиннское подворье – такое было красивое здание, как все жалели о нем тогда… В Ленинграде в свое время тоже было Пюхтицкое подворье – в Гавани. Но в настоящий момент там располагался универмаг. Кто же отдаст универмаг?! И вдруг владыка Алексий достает ключи, кладет на стол и говорит: «Матушки, вот Пюхтицкое подворье. На Карповке, монастырь отца Иоанна Кронштадтского». Мы еще больше удивились. В те времена об отце Иоанне страшно было и говорить. Боялись мимо монастыря ходить. Тайком кто-то перекрестится у наружного окошка, где крест выдолблен, – и то был подвиг. А тут огромное здание монастыря в подворье отдают! «Матушки, постарайтесь, 1 ноября память преподобного Иоанна Рыльского, пожалуйста, восстановите его храм. Матушки, постарайтесь». Батюшка Иоанн Кронштадтский был назван в честь преподобного Иоанна Рыльского. Все на Синоде уже было решено, и государство на передачу согласилось – стараниями будущего Святейшего, такая сила была у него.

Господи, помилуй! А вечером в Москве давали праздничный концерт. «Владыка, простите, – сказали мы. – Ни на какой концерт не поедем, благословите нам сегодня же и уехать». – «Матушки, смотрите сами. Только я вас очень прошу, постарайтесь к 1 ноября». Мы позвонили в Пюхтицу, чтобы они как-то решили, с кем и как начинать дело, и тем же вечером выехали в Питер. Утром приехали – и сразу на Карповку. Не знали, с какой стороны подойти, в какие двери. Нашли ту, к которой подошел ключ, и вошли.

Надо было видеть, что там творилось. Там жили бомжи. Грязища, вонь, туалеты переливаются через край, бутылки и окурки кругом, голуби с одного окна на другое летают. (038 ) Храм долго не могли найти, а когда нашли – просто оцепенели. На месте храма Божиего страшный вонючий сарай. Позвонили в семинарию отцу Владимиру Сорокину, тогдашнему ректору. «Батюшка, помогите», – чуть не плачу в трубку. – «Мать, откуда, что, чего?» – «С Пюхтицкого подворья». – «Какого подворья?» – «От отца Иоанна Кронштадтского». – «Как, от отца?..»

Тогда многие даже не верили мне, что Иоанновский монастырь передали в Пюхтицкое подворье, таким нереальным казалось событие. Говорили об этом и с восторгом, и ужасом. Отец Владимир на своей машине на следующее же утро прислал нам 10 семинаристов с пилами и топорами. Внутри все было перегорожено досками, и семинаристы стали разбирать эти перегородки – одна, другая, десятая… Мусор на машинах вывозили. Потом взялись за пол. Поначалу было непонятно, что за доски лежат – пол или не пол, что с досками делать: может быть, покрасить или помыть? Когда одну доску оторвали, другую, оказалось, что под ними грунт насыпан. Хорошо, что я сама питерская, и родственники мои все живут там. Стала всем звонить: «Берите ведра, лопаты, тряпки, приходите помогать». Доски ребята все отбили, стали землю выносить – тонны убрали. Некоторые бабульки даже в своих фартуках таскали землю. После очистки от земли пол в храме опустился на полметра. Чудо, что благодаря этой насыпи сохранилась красивая старинная мозаика первоначального пола – не надо было никакими коврами покрывать. Отец Никон написал нам иконы. Приехал отец Владимир – наш пюхтицкий дьякон и столяр, и сколотил из досок иконостас. Знакомая директор цветочного магазина столько гирлянд цветов привезла, и мы украсили храм. Храм Иоанна Рыльского восстановили за две недели, и в ноябре состоялось освящение храма – какое это было торжество! Люди глазам своим не верили. Но все оказалось возможным с Божией помощью и по молитвам святого батюшки. Через несколько дней после освящения приехал владыка Алексий, ему все понравилось, он очень был доволен.

А потом начали восстанавливать усыпальницу, где лежит дорогой батюшка Иоанн. Там тоже была мерзость запустения. Одних противогазов вынесли 380 штук, а еще сломанные скамейки, будки, грязные, запущенные туалеты. Грязища, и вонь стояла невозможная. В этом месте была школа ДОСААФ, которая проводила свои учения. Мы немного разгребли завалы. И там, где снаружи, на улице, на стене здания был выдолблен крест, мы внутри на этом месте постелили коврик, поставили лампаду, цветы и батюшкину фотографию – ведь в те годы тогда отец Иоанн еще не был прославлен. Все думали, что если снаружи это местол отмечено крестом, около которого люди в самые тяжелые годы поклонялись батюшке Иоанну Кронштадтскому, то, значит, и в усыпальнице где-то рядом батюшка мощами лежит. Но когда все вынесли – сняли парты, будки, доски, то увидели забетонированное место. Так обнаружили место истинного захоронения. Все сбежались – и сестры, и трудники, и все очень радовались, что обнаружили это место.

Святейший всегда очень интересовался ходом работ, почти каждый день звонил. И вот в тот волнительный день я сама ему позвонила, чтобы сказать, что мы обрели место захоронения дорогого батюшки. Через несколько дней он сам приехал в Санкт-Петербурге, спустился в усыпальницу и очень удивился, что могила не там, где с улицы стоит крестик… На том месте, где прежде находилась рака, покрывающая мощи батюшки, после революции осталась только залитая бетоном площадка. Это новые власти снесли раку, а святое место покрыли бетоном, чтобы выветрить саму память о праведном Кронштадском батюшке. По этому поводу даже собиралась специальная комиссия, они хотели вскрыть могилу и надругаться над святыми мощами. Мы узнали об этой комиссии от Полины Васильевны Малиновской, которая жила как раз напротив Иоанновского монастыря на Карповке. Лет за пять до передачи здания она приехала к нам в Пюхтицу. В то время Полина Васильевна была уже очень старенькая. Мы с матушкой Варварой приняли ее. И вот в своем рассказе Полина Васильевна упомянула о том, что на душе у нее одна важная тайна, и она беспокоится, что скоро умрет и не поведает своей тайны. При этом она просила не предавать ее, так как в те годы люди боялись даже упоминать имя батюшки Иоанна. Как оказалось, один ее очень близкий знакомый участвовал в той самой комиссии. И вот когда они спустились в усыпальницу и начали было вскрывать могилу, один из кощунников упал замертво, а другой лишился рассудка. Тогда все забетонировали, закрыли и ушли. Потом я рассказывала об этом Святейшему.

Очень помогла нам и одна группа финская. Когда эти туристы спустились в усыпальницу и узнали, что мы ее восстанавливаем, они дали нам деньги. Все, наконец, отремонтировали, сделали подсветку. И в скором времени состоялось прославление дорогого батюшки. Происходило это очень торжественно. На другой стороне речки Карповки, которая протекает перед монастырем, тысячи и тысячи людей собрались. Одних только архиереев было двадцать. Люди уже не боялись советской власти, началась Перестройка.

Однажды святой батюшка так явно помог… Монастырь ведь трехэтажный: в самом низу усыпальница, на втором этаже находится церковь во имя преподобного Иоанна Рыльского, а на третьем – собор Двенадцати апостолов. После прославления стали восстанавливать собор, точно так же много чего вынесли – какие-то машины, бесконечный мусор. Крыша здания протекала. Дошло дело и до куполов – стали перекрывать их медью. Медью перекрыли, кресты заказали. Уже один, второй, третий, четвертый крест позолотили, и стали их поднимать. А рабочие говорят, что пора бы и рассчитаться с ними. Я прошу их, умоляю, подождать, говорю, что нет у нас сейчас такой суммы. Дам им немного денег, а они у меня опять просят. Тогда я стала ходить в усыпальницу, и батюшку просить: Батюшка, дорогой, пошли денег, помоги мне! И вдруг приехал один мужчина из Ростова-на-Дону, дал мне конвертик, а там оказалась имена такая сумма, которую я была должна рабочим. Вот какое было чудо.

Наконец добрались мы и до покоев дорогого батюшки, где он жил. Как-то не стерлось из памяти народной то, что было связано с его жизнью в монастыре – все точно знали, где эти покои находились… Святейший позвонил на Карповку и попросил, чтобы побыстрее сделать покои отца Иоанна Кронштадтского, потому что он хочет по приезде Питер останавливаться не в епархии, а в Иоанновском монастыре. И мы старались как можно быстрее отремонтировать батюшкины покои. Я к батюшке Иоанну всегда обращалась, и до канонизации, и после. И вот опять пошли чудеса милости Божией: батюшкины вещи стали возвращаться. Вдруг привезли батюшкин большой письменный стол, который сейчас стоит в его покоях. Потом митру привезли, епитрахиль, шубку. Что-то на Карповке осталось, а некоторые вещи я матушке Варваре отдала. Теперь в Пюхтицах, в большом зале отремонтированного корпуса батюшкины вещи лежат…

Святейший так радовался, что монастырь возрождается – прошло всего около двух лет с начала восстановления. И вот однажды вечером он позвонил и спрашивает у меня, как идут дела. Я отвечаю: «Ваше святейшество, батюшкины покои почти готовы, паркет положили, лаком покрыли. Карнизы повесили, шторы. Вас теперь будем уже встречать в батюшкиных покоях». «Спаси вас, Господи, мать Георгия, за те труды, которые вы здесь понесли, – сказал он. – А теперь вам надо потрудиться в Иерусалиме, в Горненском монастыре…» У меня и трубка чуть из рук не упала…

Протоиерей Николай Гурьянов: «Какая ты счастливица!»
Еще при патриархе Пимене к нам в Пюхтицу приезжал тогдашний митрополит Талллинский и Эстонский Алексий (Ридигер), и однажды он сказал, что есть благословение из числа пюхтицких сестер собирать пополнение для Горненского монастыря на Святой Земле. В Пюхтицком монастыре, который никогда не закрывался, было тогда около 100 сестер, поэтому можно было выбрать кандидаток в Иерусалим. Это было в начале 80-х годов. Надо было собрать группу и подготовить ее к послушанию на Святой Земле. Такую группу собрали, и в специальном «иерусалимском корпусе» открыли мастерские. И вот приехал в Пюхтицу отец Николай с острова Залит. Матушка настоятельница благословила мне показать ему иерусалимский корпус. Я шла впереди – открываю одну келью, другую – золотошвейную, рукодельную, иконописную. Кто-то из сестер говорит: «Батюшка, мы так счастливы, что нас направляют в Иерусалим. Но как же мы там жить будем – ведь там игумении нет». А он у меня за спиной на меня показывает и отвечает: «Что ты говоришь, там пюхтицкая игумения». А я этого не вижу и не слышу, так что он даже прибавил: «Пюхтицкая игумения Георгиюшка». Мне только потом сказали сестры про эти слова. В 1983 году мы послали десять наших сестер в Иерусалим.

Потом, когда уже восстанавливали Иоанновский монастырь на Карповке, я ездила к отцу Николаю и все просила его помолиться – так много было работы. Однажды приехала, как всегда мы побеседовали, чайку у него в хатке попили. Потом он берет меня за руку и говорит: «Георгиюшка, пойдем в храм, помолимся Матери Божией». Мы пришли в храм и приложились к большой иконе Смоленской Божией Матери. Он меня опять за руку берет и ведет вдруг прямо в алтарь. Думаю: «Зачем в алтарь? Господи, помилуй». Я так была удивлена. С таким трепетом вхожу внутрь. Он вошел, сделал перед престолом поклон, а я у двери стою и тоже земной поклонсовершаю, он второй – я тоже, а на третий поклон мне не встать. Не могу понять почему. А это он положил мне на спину крест – большой, металлический, тяжелый. И мне не встать. Потом он поднял крест и меня поднимает. «Георгиюшка, – говорит, – это твой крест. Это твой игуменский, иерусалимский крест. Неси, неси, Господь поможет». Я очень удивилась, что за крест такой мне?

И уже после прославления батюшки Иоанна Кронштадтского, когда Святейший назначил в монастырь и священников, и постоянная служба была, вдруг мне отец Николай присылает с одной прихожанкой конвертик, на котором написано – «игуменье Георгии». Господи! Ну, думаю, батенька, юродствует. Я на Карповке игуменией не была, монастырь тогда восстанавливался как подворье Пюхтицкого монастыря, и я была старшей сестрой. Вскрываю конвертик, а там ни записки, ни письма, только 3 тысячи денег – огромная по тем временам сумма. А через месяц Святейший позвонил и сказал, что надо потрудиться в Горненском монастыре. Конечно, монах не имеет права отказываться от послушания, на которое его призывают, но я очень смущалась и даже возражала: «Ваше святейшество, простите ради Бога, я не смогу. Вы знаете мой слабый характер». И Святейший говорит: «Мать Георгия, у меня на сегодня одна ваша кандидатура. Сколько сможете. Сколько сможете». Тут я вспомнила про батюшкин конверт – там деньги на дорогу были, и поняла, какой крест он мне на спину возложил.

Отец Николай мне все время пророчил Иерусалим. Иногда при мне неожиданно начинал петь: «Иерусалим, Иерусалим…» И вот Святейший позвонил, сказал, что 24 марта будет мое посвящение во игумении в Елоховском соборе – тогда еще не было храма Христа Спасителя. Мне надо было срочно сдавать все дела на Карповке, передать документы. Матушка Варвара, когда Святейший сказал ей про мое назначение, слегла – сердце схватило, давление, сахар поднялись. Когда я к ней с Карповки приехала, она лежит, плачет: «Ты меня бросаешь, ты меня оставляешь. С кем я буду, как?» А я только и могу сказать: «Матушка, я же не сама напросилась…» Вечером вдруг Святейший позвонил опять матушке Варваре с поручением съездить в Печерский монастырь к отцу наместнику. Я слышала, как она отказалась по нездоровью и попросила благословить меня вместо нее съездить.

И вот на своей машине с одной сестрой мы приехали в Печеры, встретились с отцом наместником Павлом. Потом он пригласил на трапезу к себе. Побеседовали. Я сижу плачу: «Батюшка, помолитесь». – «Помоги, Господи, мать Георгия, за святое послушание поезжайте. Если Святейший посылает, значит, надо». Я говорю ему, как хотелось бы попрощаться с отцом Николаем, может быть, мы с ним больше никогда не увидимся… Это было чудо – что наша встреча состоялась, что мы тогда попали к батюшке. Потому что на озере были льдины, и на лодке к нему на остров не доплывешь. И вот отец наместник, который никогда у отца Николая не был, вдруг тоже захотел к нему съездить и нашел вертолет, на котором мы и попали на остров Залит. А батюшка нас уже встречал – бежит навстречу и все приговаривает: «Георгиюшка, Георгиюшка, какая ты счастливица». А я плачу, ничего сказать не могу, только повторяю: «Батюшка, батюшка, помолитесь». А он опять: «Георгиюшка, да какая ты счастливица, куда едешь – ведь ко Гробу Господню едешь. Да там же и твой Георгий».

– Батюшка, – говорю, – я так боюсь, это же за границей. Когда мы Иоанновский монастырь восстанавливали, это – в Питере, здесь, дома. А там, с кем, чего, как?! Батюшка, и здоровья, и ума, боюсь, не хватит.
– Да всего тебе хватит! Не бойся, все у тебя будет хорошо.
– Святейший обещал, что я недолго там пробуду – три года, пять.
– А я хочу, чтобы ты там всегда была, чтобы ты там и померла.
Ну, думаю, утешил батюшка… Но все равно осталось в памяти только одни слова: «Какая ты счастливица!» Потом мне удалось только однажды с ним встретиться. Батюшка очень помогал своими молитвами: так все и устраивалось в Горненской обители, и сейчас устраивается. А ведь эти «три-пять лет» действительно растянулись. Уже двадцать лет прошло с того времени…

Фронт работ
Слава Богу, горненские сестры встретили меня хорошо. Еще в 50-х годах из Покровского монастыря приехало сюда несколько сестер, некоторые из них остались, умерли здесь, а кое-кто уехал. Следующая партия с разных епархий приехала в 1982 году, в 83 году приехало 10 сестер из Пюхтиц, через четыре года еще десять. Всего к моему приезду в Горнем оставалось 35 сестер. Они уже устали жить без всякого руководства. Игумению Тавифу приняли в штыки. Здесь жили еще и сестры арабки. Когда она приехала, эти сестры ее плохо приняли. «О, советскую игуменью нам прислали. Зачем нам советская игуменья?..» Времена-то ведь были советские. И на мать Тавифу так подействовало подобное к ней отношение, что она не смогла здесь жить. Мы с матушкой Варварой тогда были еще в Вильнюсе. И ее прислали сначала в Вильнюс, мы ее там встречали, расспрашивали про Горний. А потом ее благословили вернуться в Ригу, где вскоре мать Тавифа скончалась, и я приезжала на ее похороны. Потом в Горний приехала мать Феодора. Она была здесь игуменьей около двух лет. Но по состоянию здоровья тоже не смогла жить в Иерусалиме – здесь тяжелый климат. После нее на пять с половиной лет Горний опять остался без игумении.

И вот я приехала за послушание в 1991 году – это было 20 лет тому назад. Святейший тогда говорил: «Мать Георгия, надо восстанавливать Горний, поднимать, ремонтировать. Потом и паломники поедут». А я переживаю: «Ваше святейшество, с кем, как начинать ремонт?» Он мне всегда Пюхтицу и Карповку припоминал – как семинаристы к нам ездили. Через несколько месяцев после моего прибытия на Святую Землю Святейший прислал 20 семинаристов с тем, чтобы я дала им «фронт работ». А я не знала, с чего начинать. К собору даже тропинки никакой не осталось, по монастырю не пройти, вся территория была заросшая. Собор без крыши стоял почти 90 лет, внутри огромные деревья росли. (037 ) Жил здесь Яков Викентьевич, Царство ему Небесное, он похоронен на нашем кладбище. Так вот он помог, дал копеечку, мы купили топорики, пилочки, и вот ребятки к собору расчистили дорогу, потом внутри стали вырубать деревья. Они, правда, мало побыли – очень долго документы оформляли. А как оформили, вскоре и учебный год начался, им надо учиться. Оставили мне только пять семинаристов.

В Пюхтице у нас было натуральное хозяйство, а здесь ведь – ничего. Жить тоже негде было. Ни света, ни городской воды. Раньше здесь жили около 200 сестер, каждая в своем домике. Везде печки были, сами топили, сами себе готовили. Ни гостиницы, ни паломников в Горнем никогда не было. Вода накапливалась за дождливый сезон в цистернах. В игуменском, в трапезной, у храма – везде большие цистерны. Почти у каждого домика была цистерна с чистой водой. Но и цистерны пришлось ремонтировать, для ремонта мы нанимали местных жителей.

Однажды даже вот что было. Шли обильные дожди, а ко мне одна сестра приходит, другая, и все говорят, что воды в цистернах почему-то нет. Как нет? Может, вы трубу с крыши забыли в цистерну направить? Нет, все, как надо. А прежде, чем начинались дожди, всегда вычищали крыши, желоба. Первый дождичек пройдет – промоет, только потом направляли трубу в цистерну, чтобы вода чистая копилась. И вот нет воды! Я сама пошла, посмотрела, потом позвала Дауда, он араб, который уже 30 лет нам всегда помогает. Дауд приехал, открыл цистерну, спустился вниз по лесенке. Воды было чуть на донышке. Оказывается, что там проросли кипарисовые корни, и они всю воду выпили. Святейший мне звонил очень часто, интересовался, как идут работы. Однажды я ему и говорю: «Спаси, Господи, Ваше Святейшество, за вашу заботу, за любовь, за помощь, за все. Я вам хочу пожаловаться». – «Матушка, – ответил он, – вы никогда ни на кого не жаловались». – «Простите, Ваше Святейшество, у нас кипарисы выпивают воду, я на них жалуюсь». – «Что, что, кто, кто?» – «Кипарисы, – повторяю, – выпивают воду». Он опять не может понять, как будто я неправильно называю какую-то фамилию. Потом ему объяснила, рассказала, что в нескольких цистернах кипарисовые корни проросли внутрь и воду выпивают. Святейший так удивлялся, потом даже смеялся, говорил: «Матушка, прямо как анекдот. Я не мог понять, что такое, никогда вы ни на кого не жаловались, а тут вдруг на каких-то кипарисов жалуетесь». Дауд тогда набрал своих арабов, и они корни внутри цистерн вырубали, а потом щели все замазывали, заделывали и чистили.

И вот уже когда начались ремонтные работы. Я сказала отцу начальнику Миссии архимандриту Никите, что у нас нет воды и тогда подвели к монастырю городской водопровод. Среди семинаристов оказался связист. Он провел в игуменский корпус городской телефон, который до того отсутствовал. Даже и телефон было непросто провести: везде камень, скалы, траншею не выроешь. Где-то времянку сделали, где-то на деревьях кабель привязали. Паломничество из России (тогда – из СССР) начало развиваться с 1960 года, небольшие группы, состоящие из духовенства, приезжали обычно к празднику Святой Пасхи, Святой Троицы и Рождества Христова. В Горний тогда заезжали редко. В начале девяностых паломники появились и у нас, и мне нужно было часто звонить в Миссию, без телефона стало жить уже невозможно.

Паломников надо было устраивать на ночлег. На месте нынешней гостиницы «Ходасса», которая сейчас располагается у входа в монастырь, находилась богадельня. И из нее мы решили сделать гостиницу. Внутри этого здания был только мусор почти до потолка. Еще до семинаристов к нам приезжали три брата чуваша, которые до того в Пюхтице долго работали. Они узнали, что меня направили сюда, собрались и приехали в Иерусалим. Ремонт начали эти три братика, выносили мусор в ведрах. А когда семинаристы уже стали чистить крышу, вдруг прилетел вертолет посмотреть, что такое в русском монастыре затевается. И смотреть приходили не раз. Я говорила, что нового ничего не строится, ремонтируем свое старое здание. А внутри надо было и воду, и электричество, и туалет, и душ сделать.

Однажды мне звонят: «Встречайте высоких гостей». Иду к воротам… это сейчас ворота, а тогда просто была калиточка. Не понимаю, кто бы это мог быть, из Миссии не звонили… А приехал с моей родины, из Санкт-Петербурга, Анатолий Собчак с сопровождением; поздоровались, он так обрадовались мне, немного прошелся, природой любуется. «Матушка, какой вид, какой воздух, какая красота у вас – стал восхищаться. – Я бы с удовольствием у вас остановился». А он в Тель-Авиве остановился. Летом у нас 30, а там под 40 и средиземноморская влажность. Я говорю: «Анатолий Александрович, мы примем вас с любовью, но у меня еще ни гостиницы, ничего нет. А уж таких высоких гостей мне и вовсе негде принимать, а восстанавливать некому». И договорились мы с ним, что через две недели я в Питер приеду – как раз отпуск мой намечался – и пойду Сергею Николаевичу Никешину, это 20-й трест, на такой-то улице. Он даст рабочих, оплатит дорогу, зарплата им пойдет – и пусть гостиницу отстроят. Когда я прилетела в Россию, встретилась со Святейшим и рассказала ему обо всем, он обрадовался, что кто-то будет помогать. И вот мне сразу прислали 10 рабочих. Раскладушки им купили, они и жили в том же доме, который ремонтировали. Потом уже и другие приезжали.

У сестер тоже ни одного жилища нормального не было – пол ходуном ходит, окна не закрываются, крыши текут. Все требовало ремонта. Начали ремонтировать и Казанский храм. Иконы в нем сохранялись, но сама церковь стояла нерасписанная. Расписывали стены, а крышу покрыли новой черепицей. Раньше не было и общей трапезной, сестры ели и готовили пищу по кельям. На месте нынешней трапезной стояло какое-то здание, где тоже провели ремонт: покрыли крышу новой черепицей, расписали стены немного, окна поменяли. А пол был такой, что в трапезу не войти. Отец Никита, начальник Миссии, однажды сюда пришел, как раз когда семинаристы приехали. Я говорю ему, что надо решить, какие работы делать, пока здесь ребятки. Может, пол бы они подняли – эти старые доски. Он отвечает, матушка, да зачем? А потом в другой раз он приехал, споткнулся и упал. Тогда только он дал благословение. И вот когда ребята стали поднимать эти доски, оттуда какой только живности ни поползло. Сколько десятилетий пол не менялся. А потом уже положили плитку. И сестры смогли вместе собираться на трапезу, повеселели.

Сейчас уже и не упомнишь всего. Нынешние паломники, когда видят благоустроенную территорию, с трудом верят, что стояли здесь полуразрушенные домики посреди бурьяна. Трудись и молись за святое послушание – и Господь поможет. Так в любом деле. И как ни настороженно смотрели на наши первые шевеления власти, все же в 2004 году мы получили соответствующее разрешение иерусалимской мэрии на строительные работы в Горненском монастыре и приступили к восстановлению храма Всех святых, в земле Российской просиявших, строительство которого было прервано революцией. Работа закипела… И через три года, 28 октября 2007 г., состоялось малое освящение соборного храма Всех святых, в земле Российской просиявших, который совершил митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, нынешний патриарх. Впервые почти за столетие Русская Церковь освятила возведенный на Святой Земле новый храм, который начали строить до революции на деньги императорской семьи и пожертвования простых россиян, а закончили уже в 21 веке. Святыми молитвами царственных страстотерпцев и всех русских святых Господь и возвращает нам наши святыни…



Благодатный огонь


27 марта 1991 года мы прилетели в Иерусалим на отдельном самолете – несколько архиереев во главе со Святейшим, хор из духовенства. Это было накануне Вербного воскресения. Тогда я впервые попала на крестный ход с пальмами из Вифсфагии, от места, где Господь сел на молодого осленка и спустился в Иерусалим. Вспоминала отца Николая: «Какая ты счастливица!» На Страстной неделе, во вторник, мы проводили Святейшего на родину, а я осталась с печалью, как справлюсь со многими новыми трудностями. Но впереди было светлое Христово Воскресение! И тогда я впервые в Великую Субботу получала благодатный огонь.

Мы отшагали свои восемь километров от Горнего до Яффских ворот Старого города – автобусы еще до нас не доходили. Пришли. Тогда все было спокойно, тихо – ни туристов, ни паломников, в храме Гроба Господня стояли только местные христиане, арабки да гречанки. И мы вместе с ними встали у самой кувуклии. И когда из кувуклии спокойно вышел тогдашний блаженнейший патриарх Диодор, мы прямо от его свечи зажигали свои свечи. Стояли с зажженными свечами. «Какая ты счастливица!» – Вспомнила я слова отца Николая. Теперь и к кувуклии не подойти, жуткая давка, шум.

Отцу Пантелеимону, который и до ныне дежурит у Гроба день и ночь, кто-то сказал, что приехала новая игуменья из Горненского монастыря. Он уже меня видел, потому что в Вербное воскресенье Святейший служил на Гробе, а потом Иерусалимский патриарх принимал нас. И вот отец Пантелеимон увидел меня: «Матуска!» Он еще совсем не умел говорить по-русски. «Матуска, матуска, гроб, гроб!». И меня подталкивает внутрь Кувуклии, на Гроб. Я с таким страхом вошла – Господи! Патриарх только что вышел – и вижу, Боже мой, вся плита влажная, аромат, запах благоуханный. Отец Пантелеимон показывает на ватку – вытирай, вытирай, мол, ваткой. Он сам потом влагу ваткой собрал и подал мне в благословение.

Влажная плита Гроба – это так сходит благодать. И лампадки все сами зажигаются. Я посмотрела, лампадки все горят, там их несколько, а одна почему-то не горела. И отец Пантелеимон опускает эту лампадку и мне показывает, чтобы я зажгла ее. Это такое было чудо, такое чудо! Плита влажной всегда становится после схождения Благодатного огня, только теперь никто этого не видит. А я, счастливица, видела своими глазами и столько сил мне это придало… Отец Пантелеимон доныне эту влагу собирает и потом ватки вместе с восковой печатью – кустодией раздает в благословение, и мне тоже дает. Кустодия – это кусок чистого воска, которым запечатывается Гроб перед тем, как патриарх входит в Кувуклию. С него снимают облачение у Гроба, где стоят армяне и греки. Все смотрят, чтобы у него с собой ничего не было такого, чем можно зажечь потушенные в Кувуклии свечи. Потом снимают эту кустодию, и Патриарх входит внутрь и молится до схождения Огня. Бог сподобил меня уже двадцать раз видеть схождение Благодатного огня, я ли не счастливица?!

В течение всего года с сестрами мы часто ходили на Гроб Господень на воскресную ночную службу, на заказные литургии или на праздник какой-то. Пока молодые были – ножками бегали, потом уж нам дали машину …

К святому Георгию я тоже как-то чудесно попала. Однажды я была в Рамле у знакомых евреев. Я им говорю: «Слушайте, здесь Лидда есть рядом с Рамле… Там в церкви Георгий Победоносец мощами лежит. Святой Георгий – для всех великий святой. Пошли искать!» И мы пошли, и вскоре нашли храм Георгия. Евреи мои очень удивились. Как это – первый раз приехала и сразу нашла, а они 20 лет жили в Израиле и ничего не знали. Сначала нам не открывали церковную дверь, но мы снова пришли через час, и я все-таки достучалась – нам открыли. И потом, когда мы вернулись в Рамле, уже в квартире знакомый окно открыл и говорит: «Смотри, вот видишь там огонек? Там Георгий. Оказывается, всего лишь в километре от нас. Спасибо тебе». Потом я уже сама стала ездить к святому Георгию, как батюшка Николай говорил: «Да там же и твой Георгий»… – мой святой, к которому я часто обращаюсь в молитве.

+++

За двадцать лет я прикипела к этой земле совершенно. Господь сподобил меня, грешную и недостойную, такой милости, что я двадцать лет живу здесь, на Святой земле, где Господь родился, жил, пострадал и воскрес, да еще быть игуменьей в монастыре Царицы Небесной.

Трудно ждать в ближайшее время, чтобы израильские власти разрешили дальше застраивать нашу огромную территорию, но у нас еще есть, что восстанавливать: за собором домики без крыши стоят, ждут своей очереди.

Я молюсь, чтобы этот уголок Святой Земли – Горний монастырь, основанный на месте Рождества Пророка и Предтечи Господня Иоанна, разрастался как духовное русское пространство, пока мы будем оставаться верными Господу. Святая Земля подкрепляет и освящает всех приезжающих сюда с молитвой.

Очень важно, что расширяется русское паломничество, и наше главное послушание здесь – это послушание Марфы. Сестры трудятся, чтобы каждый паломник имел хорошие условия для жизни на Святой Земле и не думал, где ему жить и что ему есть. Тогда у человека остается много сил для поклонения святыням. Этот данный Богом талант – побывать и освятиться на Святой Земле, человек, вернувшись на родину, непременно преумножит во много крат – в ту меру, какой наделил его Господь. Когда паломник своими глазами сподобился видеть места евангельских событий, он уже и Евангелие по-другому читает, воспринимая слова глубже, и постепенно меняет свою жизнь на более духовную. Бывает, после паломничества у человека в душе происходит настоящий переворот, и он возвращается уже другим – с более серьезным отношением к жизни. Я так радуюсь, когда слышу о подобных вещах. И знаю, свет воспоминия о пребывании на Святой Земле остается в людях на всю жизнь…

Записала Наталья Горбачева
Москва. 2011 год